А он и не обещал никогда, что будет все время на вершине мира. “Не волнуйтесь, тетя, дядя на работе, а не с кем-нибудь в кино…” Он по-прежнему пашет, как “рыжий конь”. Без остановки. Не задается, не пиарится.


— Вячеслав Григорьевич, ваша настоящая фамилия — Петросян?

— Нет, моя настоящая фамилия Антонов. Петросян — это по отцу, - рассказывает «МК» Добрынин. - Но я ее никогда не носил, потому что отца никогда не видел. Родился я в Москве в русской семье, мама моя — Антонова Анна Ивановна. С отцом они познакомились на фронте, их зарегистрировали прямо в военно-полевом загсе. Войну закончили вместе в Кенигсберге, затем мать уехала в Москву, еще не зная даже, что была беременна мною. А отца как кадрового военного отправили на войну с Японией. Оттуда он вернулся к себе на родину, в Армению. Только потом я узнал, что его близкие не приняли маму лишь потому, что она русская.

— Но у мамы осталась обида на вашего отца?

— Я этого не понимал и не чувствовал. Сначала она делала попытки как-то его найти через Министерство обороны, Генштаб. Хотела хотя бы узнать, жив ли он, но так ничего не получилось.

— А до какого возраста вы были Антоновым?

— Лет до 26.

— И фамилию сменили из-за того, что на эстраде уже был Антонов — Юрий?

— Но я ее не придумал: у нас дальние родственники есть — Добрынины. Все-таки двум Антоновым на эстраде трудно было бы существовать. Фамилию сменил я сам, никто меня не просил об этом. Юрий Антонов к тому времени еще не достиг особых высот, но пара-тройка песен у него уже были популярны. Стать Добрыниным мне было нелегко: все-таки всю жизнь Антонов.

Вячеслав Добрынин

— С одноклассниками давно в последний раз встречались?

— Да нет, как-то не получается. Многие уже уехали — кто в Израиль, кто в Америку. А класс и школа были уникальные. Рядом с нашей школой №5 был дом, где жили практически одни академики: Топчиев, Несмеянов, Ребиндер, Овчинников, Сказкин… И вот их дети как раз учились в нашей школе. Я сидел за одной партой с сыном Ландау. К тому же единственный из всего класса был самый простой и учился там лишь потому, что жил рядом. Но учился я хорошо, не отставал.

— Дети академиков не задавались, не смотрели на вас как на человека другого сорта?

— А я зато другим отличался — был музыкальным и очень красивым парнем. Девки меня очень любили. Хотя дочки академиков почему-то все были толстые, вечно чего-то жевали, потому что им то и дело родители всовывали еду в портфельчик. За многими из них после школы приезжали машины, прислуга. Ну а я кроме любви к музыке еще сильно спортом занимался, капитанил в нашей баскетбольной команде, чемпионе Октябрьского района. Так что я был в авторитете.

— Учились-то вы уже вместе с девочками? Тогда же было раздельное обучение.

— Когда я пошел в 1-й класс, его сразу и отменили. С девочками-то веселее. Особенно на физкультуре. Они там полуголые, смотришь, все себе представляешь…

— Вы были пижоном, стилягой?

— Конечно, и галстук у меня был яркий. А в конце 50-х, когда мне 14 было, я уже старался узкие брючки, ботиночки носить. Денег-то особо не было что-то купить, но мама меня понимала, старалась, чтобы я от своих друзей особенно не отличался. Она портниха была классная и все мне шила. А потом я в музыкальную школу поступил, меня стали приглашать на какие-то свадьбы, я там на баяне играл, и мне уже что-то платили. Если не деньгами, то подарками. Играл все эти “барыни”, “яблочки”. У меня хорошо получалось. Причем сам, никто не учил. В музыкалке-то я классику в основном играл: Баха, Бетховена… В общем, старался быть модником. В 60-х стал откровенным битломаном, носил туфли с высоченными каблуками. Газеты в это время писали, что “Битлз” — исчадие ада, а мы слушали их песни по вражескому радио, я старался что-то наигрывать на ломаном английском. И как был битломаном, так до сих пор им и остался.

— Когда многих музыкантов спрашивают: зачем вы занялись музыкой? — как правило, они отвечают: а чтобы девочкам нравиться. Вы тоже?

— Нет, у меня с трех лет проявились таланты. Я, ребенок, услышав какую-нибудь музыку по радио, тут же почти один в один воспроизводил ее на детской гармошке. Меня стали проверять, показали специалистам и нашли абсолютный слух. Сказали, что меня надо учить музыке, и очень серьезно.

— И как же вам живется с этим абсолютным слухом? Вы же любую фальшь чувствуете.

— А теперь во мне абсолютный слух переродился. Даже если я слышу фальшь, беспокойства это у меня не вызывает. Так что и здесь я приспособился к несовершенству мира.

— А если вы в переходе увидите музыканта, который страшно фальшивит, какая будет реакция? Как у Моцарта или как у Сальери?

— Чисто по-человечески мне его жалко. Я очень не люблю давать милостыню. Рубль уж точно не дам. Если уж дам, то тысячу. Но часто не даю, потому что не люблю людей с протянутой рукой. Не жалко денег, а жалко себя. Понимаю, если бы он умирал, а то просит мужик, но я-то знаю, что эти же самые деньги он может заработать, и мне становится за него обидно. Я ставлю себя на его место и думаю: “Я бы никогда до этого не дошел”.

— А давайте представим гипотетически... И что? Картошку разгружать пойдете?

— На паперть все равно бы не пошел. Скорее руку себе отрежу, чем туда. А если стоит музыкант и хорошо играет, то я к нему подойду и… похвалю. И ему моя похвала дороже будет.

— А вы сами не пробовали встать на улице и что-то поиграть на гитаре?

— Такого не было. Но помню, как еще в советское время мы, артисты, в подпитии выступали перед Западной группой войск в ГДР. Был конец 80-х, я уже известный композитор. А потом нас позвали в Западный Берлин на одно мероприятие. Компания хорошая оказалась: Иосиф Кобзон, Валя Легкоступова… И вот нам есть захотелось — увидели какой-то ларек с сосисками. Два часа ночи. Вдруг кто-то запел, мы подхватили. Смотрим, окна открываются в домах, и люди начинают бросать монеты. Даже аплодировать стали. Кобзон еще и на немецком выступил.

— Вы помните свой самый первый шлягер?

— Конечно. 72-й год, ансамбль “Веселые ребята” записал мою песню “На земле живет любовь”. Поэт Дербенев, очень уже известный, меня поддержал, под мою музыку написал слова. Мы с ним потом сотрудничали до конца его жизни. Тогда никакой машины у меня еще не было. Ездил на метро и на автобусе, даже не на такси. Что-то зарабатывал, преподавая на факультативах. Я же МГУ закончил как историк искусств. Потом в аспирантуру поступил. И вот вышел я из метро “Университет”, на 47-м автобусе доехал до свой остановки рядом с домом. Вдруг слышу — из раскрытого окна какая-то музыка знакомая доносится. А это песня моя: “На земле без нас любовь дня прожить не сможет”. У меня дыхание перехватило: может, пойти туда к ним, спросить, знают ли они, чья это песня? Иду я домой весь такой ошарашенный, мама меня встречает: “Что с тобой?..” Так все и началось. Потом я уже на такси стал ездить. Хотя мама, простой человек, все время мне пеняла: “Ну зачем ты на такси-то? Это все-таки деньги”. Потом через какое-то время купил “копейку”. А году в 85-м мы выступали на ВАЗе, и мне, Гене Хазанову, Софии Ротару и еще кому-то в качестве гонорара “Волгу” подарили. А первую иномарку купил в конце 80-х — “Форд” подержанный.

— Головокружения от успехов не случилось?

— У меня уже тогда жена была, дочка родилась. Потом у нас няня появилась, потому что у меня не получалось долго с семьей быть. Я просил свою жену разрешать мне оставаться у мамы — у меня же там инструмент был. Приезжал к маме, и она так обо мне заботилась! Да еще и к жене ревновала. Она вообще ревновала меня ко всему на свете. Ей даже тетки говорили: “Какая-то у тебя животная любовь”. А она: “У меня такой сыночек!..” — и называла меня “моя жемчужина”. Вот так я от жены отдалился, хотя мы долго не разводились. Просто я остался один, наедине со своей музыкой, с творчеством и с этой своей бесконечной востребованностью. Меня просто на части раздирали.

— Святая к музыке любовь! А про жену забывали?

— Я думал о ребенке, а о жене меньше. Сейчас дочка Катя живет в Америке, уже родила мне внука, внучку. Но получилось так, что я перестал быть мужем своей жены в физическом смысле. А для дочки я все старался делать. Но так, чтобы ночью пеленать ее, слышать ее плач, качать, баюкать, — этого не было. Я же у мамы жил. Жена знала, что я просто есть, но существую при этом в каком-то другом измерении. Я жил вроде как сам по себе, получил такую болдинскую свободу. Правда, маму я все равно любил больше, чем любую свою жену — первую, вторую… Она за мной так ухаживала, как никто; до ночи ждала меня, стирала, кормила, рядом с ней я всегда ощущал себя большим ребенком. И только уход мамы в 81-м году переломил всю мою жизнь напополам. Мама умерла быстро, случайно, она же не болела ничем. Для меня это был не просто шок — я думал, что не переживу этого. Я еле выжил. Сразу после этого зарос, и так у меня эта борода и осталась. А после этого стал жить совсем другой жизнью. Искал удовлетворения везде. Появилось много разных женщин. Они для меня были какой-то отдушиной.

— Согласитесь, не каждая жена сможет долго выдержать, если муж не ночует дома.

— В том-то и дело! Но мы же интеллигентные люди, поэтому с Ириной до сих пор и ладим. Хотя при этом у меня уже 26 лет другая жена, и тоже Ирина. Мы с первой супругой не стали врагами. Официально у нас произошел с ней развод только спустя 15 лет, как мы фактически расстались. Я дождался, пока дочка станет взрослой, чтобы у нее не было особенно сильных болезненных ощущений. Тогда уже она узнала, что у меня есть другая женщина, и довольно спокойно потом с ней общалась.

— Я помню свои юношеские впечатления по отношению к обеим вашим женам. В разных программах и на концертах видел первую Ирину и восхищался: какая же красавица! А потом вы вдруг объявили о разводе и показали всем Ирину №2. Простите, но тогда я, ваш поклонник, посчитал себя оскорбленным в лучших чувствах.

— Да, моя первая жена ничего, хоть и небольшого роста. А вторая очень обаятельная, простая, курносая. Они разные. Ирина вторая простодушна, мила, и в этом есть своя прелесть. Я, например, больше предпочитаю не красоту внешнюю — нужно, чтобы изюминка была, что-то привлекало. А черты лица, насколько она хороша собой, — это всё понятия относительные. В таком случае красивые бабы были бы всегда с мужиками, а чуть менее красивые ходили одинокими. Но этого же не происходит, и практически каждая девушка находит своего героя.

— Ваш однофамилец Юрий Антонов рассказывал, что в советское время, когда средняя зарплата была 140 рублей, он получал 16 тысяч!

— Я получал примерно столько же. Антонов, я, Тухманов, думаю, и Шаинский примерно такую же сумму имели. Евгений Мартынов еще. Причем мой доход составляли одни лишь авторские, а Юрка ведь еще и гастролировал. Иногда в месяц получалось 9—10 тысяч, но машина-то стоила 5. Когда я был в Сочи, там же отдыхали цеховики, они узнали, что я тот самый Добрынин, подходили ко мне: “Мы в тюрьме сидели — только твои песни и слушали”. Они водолазки подпольно делали, кучу денег получали, но за это сидели. А я ничем не рисковал, но получал столько же. Правда, государство от меня отцепляло 28 процентов. Но потом, уже в 80-е, доходы уменьшились. Раньше ведь я очень много получал за исполнение моих песен в ресторанах, а при Андропове это прекратили.

— Но вы потом все-таки стали членом Союза композиторов?

— Нет, не стал. Меня звали, но я не хотел идти к ним в рабство. Там же по разнарядке нужно выступать. И санатории их мне не нужны, ведь ради них в основном в союз и вступали. А у меня есть деньги, я поеду туда, куда хочу, и не нужен мне их захудалый пансионат с клопами.

— В 92-м сколько у вас денег сгорело?

— Много, думаю, где-то полмиллиона рублей. Они у меня были на разных книжках. Но зато я уже начал в это время петь.

— Чтобы больше заработать?

— Совсем нет. Первую-то песню я спел в 86-м, за шесть лет до облома. Тогда же не так было, как сейчас, когда можно недвижимость купить. В магазинах нет ничего, всё через задний ход.

— Застрелиться тогда не хотелось?

— Но я же не разорившийся бизнесмен, это у них такие проблемы. Я был музыкантом, которому выпало счастье за свое любимое дело получать очень большие деньги. Я же сочинял песни для того, чтобы их пели. О деньгах поначалу вообще не думал. Все-таки мои песни предопределили успех многих людей: Буйнов, Глызин, Зарубина, Легкоступова… А ансамблей сколько: “Самоцветы”, “Лейся, песня”, “Веселые ребята”… Но ведь не только я же потерял — у многих такие проблемы. У кого-то сгорело сто рублей — и он мог повеситься, а у кого-то миллион — и он жив. Я-то знал, что еще заработаю, все-таки уже стадионы собирал.

— Почему Пугачева ваши песни не поет?

— Раньше пела. Мы с ней познакомились в оркестре Олега Лундстрема. Это был 70-й год. Она пришла прослушиваться, а я там работал. Мы сидели в зале, вдруг входит новая девочка, такая рыженькая, в конопушках, тоненькая. Запела — понравилось, что-то в ней было. Мы подружились. Общались, в столовую вместе ходили. Я ее познакомил со своей первой женой, был у нее в гостях, видел маленькую Кристину. На “Золотом Орфее” в первом туре она исполнила мою песню “Я прощаюсь с тобой…”. Она же выиграла там, спев потом “Арлекино”. Потом еще пела мои песни. А уже после она зазвездила. Не столько даже она, сколько ее окружение. Ее свита уже не подпускала к Алле никого из прошлой жизни, а она и не сопротивлялась. Если бы я очень хотел, то был бы с ней рядом как композитор. Но тогда нужно было немножко играть на нее. А я понимал, что тоже не последний человек на эстраде. У меня ведь 78 песен было в финале “Песни года”, больше всех. И в пугачевский клан я, конечно же, не вхожу. Но вхожу в число тех людей, которых она помнит и уважает.

— К Киркорову в связи с его последними “подвигами” как вы относитесь?

— Это все пиар и делается для того, чтобы поднять интерес к себе. Говорят: чем пошлее, тем башлее. А Филипп — это большой ребенок, наверное, стоит перед зеркалом и говорит: “Я король!” — и попробуй ему возрази. Ну, король так король. Я про себя так сказать не могу, мне неудобно.

— Зато “доктор Шлягер”.

— Ну, это шутливое прозвище. И доброе. К тому же “доктор” звучит гордо — значит, мои песни кому-то помогают, лечат. Помню, был в Таманской дивизии, солдаты маршируют: “Спешу куда-то день-деньской, день-де-е-еньской, и все равно я день-деньской, день-де-е-еньской, та-та-та-та-та, рыжий конь…” Маршировали под мою песню! Смешно, конечно, но, значит, им это надо. Или сидим мы в каком-то банкетном зале. Начало 80-х. Меня начали угощать, а там свадьба. Мы уже стали уходить — вдруг выходит мужик с гармошкой, на нем простая рубашка без галстука, кепка, а в кепке цветок. Он шатается, а с ним ребята, с двух сторон его поддерживают. И мужик: “Лай-ла, ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла…” А те двое: “Прощай, проща-а-ай…” Это и есть шлягер, то есть народная любовь. Есть доктор медицинских наук, а я доктор шлягерных наук. Помню, в Киеве выступал во Дворце спорта — каждый день аншлаги по 10 тысяч человек. Ко мне подходит женщина: “Знаете, я была очень больна, но все время слушала ваш “Синий туман”, и мне стало легче. Кажется, я выздоровела”. Я этим могу только гордиться. А быть педофилом или делать вид, что ты педофил, для собственного пиара, или яхту покупать мне не нужно.

— Ну а как вы относитесь к тем молодым певцам “среднего пола”, которые непонятно что поют и играют, а по гонорарам наверняка вас давно обскакали?

— Они зарабатывают столько, сколько мы раньше. Меня это смущает только лишь потому, что они необразованны и получают не по заслугам. Но я не борюсь с ними — раз уж теперь можно все и нет никакой цензуры, то только время все расставит на свои места. Сейчас появляется звезда, полгода на виду, а потом где он, что он — никто не знает. Я начал писать в 1970-м, то есть работаю 40 лет, и сколько бы ни зарабатывал теперь, все равно я есть, и мне хватает. А я еще продолжаю сочинять, и востребованность у меня, уверяю, не меньшая. Просто у меня не хватает нахальства требовать столько, сколько берут вот эти самые молодые. Но это не они требуют — за ними стоят продюсеры. А за мной — никто. Я сам наедине с собой, голый, как в бане. Я и мой талант. Они в плену, а я никогда не был в плену: ни при Пугачевой, ни при ком-то еще. Я остался свободен, так что да здравствует свобода! Вот Пушкин писал: “На свете счастья нет, но есть покой и воля”. А у меня девиз — “Ни минуты покоя”. У меня песня такая есть.

— А как же корпоративы? Когда едят и пьют, а вы перед ними корячитесь, тоже чувствуете себя свободным?

— Да, как говорит Винокур, направляясь на такие выступления: “Пойдем унижаться”. Но можно унижаться по-разному. Я понимаю, что сегодня мой зритель такой и моя задача — чтобы он слушал, а не ел. Почти всегда получается, и я это унижением не считаю. Ну а у других — по-разному. Мне рассказывали, что “Блестящих”, Анну Семенович хотят видеть поющими топлес, и они раздеваются. Но это их проблемы. Все знают, что ко мне с подобными предложениями подходить опасно.